Я честное слово думала читать ГМК... Граф, ну честное-пречестное.
Я почти подвиглась Вашим умылом про Нуартье, зацепило. Сильно.

Но...

Боже мой... Боже мой... Я какой-то клинический псих... У меня просто нюх на извращения и боль... И я начинаю ужасаться тому, КОГО я люблю из персонажей... Крамольная мысль - а ШЕФ?! МОЙ неповторимый и единственный!? (Нет-нет-нет!!!!!!)

Ладно, у меня в башке слились Вильфор и Арман... так, что я свела с ума последнего... Но... наткнувшись сейчас на Дашкином жж на ссылу на разбор ее знакомой Надей "Овода" Э. Войнович ... вроде бы антирелигиозной книжки, из которой я ПАРАДОКСАЛЬНО в отрочестве вынесла потрясение и шок о силе и мощи Любви Бога ко мне лично и к Своим детям в целом... но наткнувшись на эту ссылку и прочитав ее, я ощутила, что схожу с ума сама... ибо и сам Овод и его отец - Монтанелли (особенно - последний)... клинически напоминают мне оба Сашкиных героя: Капулетти и Жерара... И опять эта ИТАЛИЯ!!!!!!!!!! (я в курсе, что ГМК это Франция, в курсе)

Я брежу... мои психокопания приводят меня в восторг ищейки, идущей по кровавому следу раненного зверя... я вижу нечто родное, кровно мне близкое, дорогое и любимое общей болезнью, болью, тараканами... И у меня начинают чесаться руки перечитать не ГМК, а Овода... А еще лучше подобный этому разбор ГМК... не мюзикла, нет. Книги. И хорошо б такой же про РиДж... и еще про "Нетерпение сердца" Цвейга... и...

Мой Бог... "Невротическая личность нашего времени" Карен Хорни, имхо, должна быть настольной книгой каждого персонажа... Эта потрясающая женщина написала еще несколько... Лариса давно их прочла. Я, увы, только выдержки... Но надо... НЕОБХОДИМО!.. прочесть...

Я открываю собственную клинику... По-моему пора... сваливаю туда в отдельные апартаменты обожаемых героев... Вообще, в случае с Вильфором, неплохо бы устроить семейную терапию... с г-м Нуартье. А потом с Рене. А еще позже с Валентиной...

Ох ма... под Питером есть священник. Я у него не была. Но мои знакомые к нему ездили. Он Психиатр. И он священник. Вот это, я думаю, моооооощь... вера + молитва + психология.... вот его надо мне в мою клинику...

Все. "Матушка-гусыня" слилась в экстазе с психологом... Всем крупно повезет, если лень пересилит во мне желание спасать, ломая ребра аки Лера (никто не в теме, но я-то, главное, в теме!)...

ps... нет, про Монтанелли я все же повешу здесь... это мучительно прекрасно... это "обнять и плакать"... это ТОТ человек, слова которого потрясли мое сознание в отрочестве. Пусть в этом разборе все и раскритиковано (и я подписываюсь под критикой).

я влюбилась в автора разбора!...Теперь – о самом Монтанелли, переживающем трагедию, пожалуй, большую, – ибо он чувствует себя (и не без оснований!) виновным во всём, что произошло с его сыном. Кажется, что в последнем своём выборе он буквально следует словам Христа: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14,26). Однако, жертвуя Оводом не во имя Бога, а во избежание политических беспорядков, он поступает не как Авраам, заносящий нож над Исааком, и не как Бог-Отец, отдающий на заклание Сына, а в точности как Пилат: «Лучше одному человеку умереть за народ». Он и как духовное-то лицо идёт на компромисс, когда под давлением полковника дает свое согласие – ведь Овод, как бы он ни был опасен, всё-таки человек штатский, и военный суд над ним – если не прямое нарушение закона, то «обход» его. Собственно, если прочесть этот эпизод внимательнее, то нетрудно убедиться, что целью визита Монтанелли к арестанту было не свалить на того груз ответственности, как это воспринял сам Овод, а понять, настолько ли безнадёжен этот человек. Так что, помимо навязанной ему альтернативы – отречься от Христа или послать на смерть любимого сына, – у Монтанелли, на мой взгляд, был ещё один, хоть и самый трудный путь: ответить отказом и полковнику, и Оводу, и остаться служителем Божьим, молясь за обоих; снова и снова пытаясь совершить, казалось бы, безнадёжное дело – отогреть, спасти, исцелить кровоточащую душу заблудшего сына, которого Бог вернул ему поистине чудом. Да, гражданский суд отправил бы Овода на каторгу, которой тот, скорее всего, не пережил бы, но здесь уже от Монтанелли ничего бы не зависело, к тому же это дало бы обоим время для раздумий, для возможного примирения и покаяния (или для нового побега). Стоил ли этот шанс лишних тюремных страданий взамен быстрой казни? С христианской точки зрения – несомненно. Да, невозможно заставить озлобленного, искалеченного и телесно, и духовно человека забыть всё пережитое, превратить его в прежнего, чистого и наивного, по-детски истово верующего юношу Артура, – но можно полюбить его и таким, смирившись с его чудовищным преображением, как врач с язвами прокажённого. А ведь любовь в сочетании с верой могут творить и не такие чудеса...

Монтанелли этот подвиг веры и любви оказывается не под силу – слишком сломлен он своей многолетней виной, его воля парализована. На провокации измученного и обозлённого узника он ведётся не как духовник со стажем, а как невротик со стажем. Слишком много думает он о себе, своей вине и потере, и слишком мало – о реальном живом Артуре, наделённом бессмертной душой. Нам нетрудно понять революционерку Джемму, которая, уже узнав сердцем в «противном фате» погибшего друга юности, думает о том, что было бы лучше для него – остаться в её памяти мальчиком с хранимого портрета, или превратиться в этого странного человека со злым языком и дорогими галстуками, содержанкой-танцовщицей и скользкими тайнами... Но для священника, а тем более – для иерарха Церкви ответ на этот вопрос может быть только один. Какие бы муки он ни пережил, какими бы преступлениями ни запятнал себя, каких бы ужасных богохульств ни изрыгали его уста, всё же он жив, он не совершил того последнего непоправимого греха, за которым уже невозможно покаяние – самоубийства! Он прошёл ад земной, но Отец Небесный дал ему шанс спастись от геенны огненной... Неужели родной отец (а в прошлом – и духовный) не сделает всё, что в его силах, чтобы этот шанс не пропал даром?

Трагедия Монтанелли в том, что он не столько по-настоящему духовный пастырь, сколько хороший, чуткий, душевный человек, которому нетрудно поступать хорошо – за это его и любят прихожане. Но в ситуации, когда человеческих сил недостаточно, он оказывается трагически одинок. Монтанелли погибает не потому, что любит Бога больше, чем родного сына, и не в силах пережить этого раздвоения, – а как раз потому, что недостаточно сильно любит Христа – иначе он положился бы на Него. Наверное, единственный для Монтанелли способ попытаться спасти Овода – это сказать ему: послушай, Артур, в том, что с тобой произошло, виноват я и только я! Потому что я прелюбодействовал и лгал; потому что я плохой христианин, плохой священник и плохой отец. Ты имеешь право ненавидеть меня, но не вини в этом Бога! Не смей клеветать на Того, кто, несмотря ни на что, дал тебе этот шанс остаться в живых и спасти душу! Как дал его и мне, и священнику, что нарушил тайну исповеди, и девушке, что поверила клевете, и полковнику, и хозяину бродячего цирка... Всем Своим творениям, наделенным свободной волей и обратившим свою свободу против Него и против себя самих.

Вместо этого Монтанелли оправдывается сам и беспомощно пытается оправдать Бога, словно бы признавая справедливость брошенных ему в лицо кощунственных обвинений: да, мол, ты прав, и распятый Христос действительно смеётся над твоими страданиями, но как я могу отречься даже от такого Бога? Я же священник... Потому и не выдерживает этого испытания его вера, что, по большому счету, в Бога он не верит; точнее, что самое страшное, живого Бога не знает.

В сущности, «Овод» – это роман, где Бога как действующего лица нет, и в этом, мне кажется, ключ к отношению Войнич к христианству на тот момент. С её точки зрения, идея Бога – особенно Бога спасающего, милующего, – неизбежно терпит крах, не выдерживая жестокого столкновения с жизнью. Не признавать иллюзорности религиозной идеи можно лишь в силу детской наивности или большого конформизма. Однако, как мы видим, в дальнейшем эта позиция уже не столь категорична. И главный перелом, как мне кажется, происходит в самом позднем её романе – «Сними обувь твою», хотя то, что происходит там, трудно назвать обретением веры, скорее – примирением…