Баттифоль пишет:"Ришелье был добр. В этом сомневались, потому что он не расточался. Его обвиняли в черствости сердца. Общественный деятель, обремененный делами, которые его поглощают, является объектом бесконечных просьб людей, которые, рассчитывая на его всемогущество, настоящее или воображаемое, полагают возможным навязчиво требовать постоянных милостей. Он защищается молчанием. Его обвиняют в безразличии, его ненавидят и отстраняются. Ришелье нашелся в этом случае. К тому же, духовное лицо, он получил традиционное воспитание французского духовенства, согласно которому священник, поскольку он сострадает всем человеческим болям, никогда не должен, в соответствии сану, обнаруживать крайности собственных чувств, какими бы они не были. За исключением жестоких сюрпризов своей нервозности, которыми он овладевал как можно более, Ришелье, кроме как в узком кругу, оставался холодным ради долга, ради необходимости дисциплины, которую он намерен был поддерживать, и, разумеется, по склонности, так как он любил большую корректность в манерах.

Из-за того, что он выказывал свои чувства с большой сдержанностью, сомневались в его сердечности. В этом его недооценивали. Один из его секретарей пишет маршалу де Брезе 5 ноября 1636г.: «Кардинал говорил о вас в очень ласковых выражениях. Я вам признаюсь, я был восхищен услышать такие речи Его Высокопреосвященства, который иногда скрывает свою привязанность к тем, кого любит наиболее нежно». Ришелье, стало быть, умел «любить нежно». И, действительно, в первую очередь он любил тех, кто любил его самого. Это говорит ужасный Таллеман де Рео.

Отмечено, насколько глубоко его окружение было к нему привязано. Он сохранял одних и тех же слуг в течение всей своей общественной жизни, и его камердинер Дебурне, которого он взял к себе в семнадцать лет, служил ему до самой его смерти. Это символично. «Если бы он был таким плохим хозяином, - писал один из его приближенных, - у него не было бы ни такой толпы следовавших за ним, ни споров между слугами, кто будет его любить больше всех». Он был уважаем всем своим персоналом, как «лучший из хозяев», добрый, внимательный, отзывчивый на услугу, постоянный, верный и надежный. Шерре, его секретарь, писал: «Тогда было такой удачей служить при Его Высокопреосвященстве, он оказывал покровительство своим домашним и в жизни, и в смерти». И он умел подчинять их всех «добровольно», признает Таллеман де Рео.

Обери настаивает на его великой щедрости, так как он был «по-настоящему щедрым и великолепным». Он платил, не скупясь. В элегантной манере, с которой он умел одаривать, он допускал некоторое кокетство в том, чтобы, добавляя несколько бесконечно любезных слов, мало затрагивать то, что он давал.

В качестве близких друзей у него были скорее окружавшие его священнослужители, вследствие обычаев духовенства того времени: архиепископ Бордоский де Сурди, кардинал Ла Валетт, Леско, епископ Шартрский, отец Жозеф, капуцин, отец Коттон, иезуит, епископы Нанта, Манда, Лавора. Этот последний, о котором мы уже говорили, Абра де Ракони, доктор теологии, проповедник короля, который оставил нам на память драгоценные рукописные заметки о беседах с Ришелье. Он всех их тепло принимал. Отец Гарасс рассказывает нам в своих мемуарах, как отец Коттон приехал повидаться с кардиналом после длительного отсутствия. У Ришелье было совещание с двумя английскими послами. Как только его предупредили о неожиданном визите, он решил тут же поприветствовать отца Коттона, извинившись перед своими собеседниками, стремительно пошел навстречу, бросился ему на шею и очень мило обнял его с красивыми словами дружбы. Таким образом, Ришелье откровеннее в своих чувствах, чем нам представлялось.

У него были также приближенные из мирян. Ежедневно он виделся с ними в определенные часы. Работая до 11 часов утра, перед едой он делал вместе с ними круг по саду. После обеда он возвращался в сад и прогуливался, беседуя. Вечером, до и после ужина, новые прогулки. В этих разговорах, как мы сказали, ему хотелось веселья, чтобы отвлечься от дел. Аббат Мюло, его духовник, развлекал его своими шутками. Среди других – его врач Ситуа, Буаробер, аббат де Бомон, его камергер, Россиньоль, - образовывали отдельную группу, которую называли «любимчики Его Высокопреосвященства», и которая была признанной за свой задор и меткие реплики.

Ришелье вмешивался в разговор, и в эти часы проявлял определенное остроумие, о чем свидетельствует письмо Бассомпьеру. Узнав, что веселый дворянин, который имел такой успех у дам, вздумал с возрастом измениться, повернувшись к набожности, Ришелье посылает ему четки, «для отпущения грехов», в которых он, несомненно, нуждается, прося его взамен прочесть его «первую Ave Maria», которая всегда говорится «с благочестием», добавляет кардинал, и желает ему впредь столь же ценить «милость Создателя», как бывало, он не однажды ценил милости «его созданий». Никогда, разумеется, в этих жизнерадостных разговорах с ним не позволяли себе и малейшей фамильярности.

В отношениях со своим окружением, мы видим, таким образом, несколько существенных черт характера Ришелье: искренность, открытость, прямота, доброта. Здесь в нем нет и следа персонажа мелодрамы, которого создала легенда: мрачного, вероломного, лукавого, жестокого, желчного, деспотичного, циничного. Дело в том, что он действительно не являет собою ничего подобного. Это – дворянин, прелат, традиционный француз по инстинкту и воспитанию, и очень умный. Как бы ни удивлялись те, кто разыскивает у великих людей живописные моральные деформации, нет сомнения, что, читая внимательно его рукописи и тщательно отслеживая его действия, приходишь к убеждению, что Ришелье в лучшем смысле слова «честный человек», озабоченный тем, чтобы поступать хорошо, и чтобы не делать ничего такого, что противоречило бы законам чести, порядочности, правилам божеским и человеческим. При жизни его упрекали в том, что он «выказывает великое мужество и великую искренность», под предлогом того, что он «чудесным образом производит то впечатление, которое пожелает». Этот упрек стоит свидетельства.

По рассказам его окружения, он немного удивлял своей простотой, с которой он сводил к пустякам громкий шум, возникший вокруг его имени. Он, казалось, не сознавал размеров необыкновенной славы, которую он себе приобрел. В этом отношении Абра де Ракони, писал: «Никогда человек в жизни более длинной, чем его, не сделал столько и таких великих дел. И, тем не менее, никто, как он, не возносился так мало, и не свидетельствовал об опасении ошибиться в тех самых вещах, которые вызывали не только одобрение, но восхищение всех тех, кто мог судить наиболее здраво». И тот же поверенный рассказывает, как вечерами его друзья беседовали с ним о больших делах, какие он совершил с тех пор, как он был у власти, о беспримерных почестях, которыми король его отметил в знак признания его заслуг, о всемирной известности, похвалах без числа, которыми он был окружен со всех сторон, и Ришелье в ответ качал головой, говорил о тщеславии, об эфемерности славы, об идолопоклонстве. Он говорил, что это приходит только вместе с бесконечным горем, утверждается среди постоянных мук и рассеивается, как дым, после смерти. И он добавлял, продолжает епископ Лаворский, «с той кротостью в голосе, которая была свойственна ему одному», что он остался бы, возможно, еще шесть или семь лет на этой высокой сцене, пока усталость, утомление или смерть не заставили спуститься, и он уступил бы место другим, которые, возможно, действовали бы лучше, чем он. Он возвращался тогда к мысли о смерти, в словах, показывавших, до какой степени он об этом думал, и «мы рассматривали их одно за другим, - заканчивает Ракони, - одинаково восхищенные его величием, мужеством, высоким разумом и мягким красноречием».

Итак, в некотором смысле, Ришелье был скромным. Он не считал себя намного выше других людей. Он не скрывал, что нуждается в чужом мнении и советах. Его многочисленные письма свидетельствуют, что он не любил решать один, что он консультировался. «Досадно, - напишет он однажды Сервьену, государственному секретарю, - в одиночестве решать дела столь большой важности». Он созывал советников правительства для того, чтобы «мы вместе приняли правильное решение». И в Королевском Совете шло серьезное обсуждение, каждый свободно высказывал свое обоснованное мнение в соответствии со своим рангом. Ришелье, который высказывался последним, с жаром защищал свои предложения, ничего не навязывая, и когда мнения разделялись, король принимал решение. Надо сказать, он часто прибегал к поддержке короля, и тот, к своей чести, видя, что кардинал в трудных случаях остается один или почти один, в своем суждении обдуманно брал его сторону.

Эта скромность будет оспорена теми, кто будет размышлять о восторженных похвалах среди одолевших его сочинителей, которые писали, находясь у него в милости, и, как думают, по его заказу. Надо противопоставить этому возражению несколько прямых свидетельств. Например, это Шавиньи, государственный секретарь, доверенный человек и даже, как говорили, сын кардинала, который однажды, написав министру, и говоря ему о его племяннице, мадам д’Эгильон, его любимой родственнице, расценил ее, как «наиболее талантливую женщину и лучшую из всех, кого я когда–либо знал», добавив «я знаю, что Ваше Высокопреосвященство не любит подобных велеречий».

Абра де Ракони подтверждает это чувство у Ришелье. Он констатирует, что похвалы раздражали кардинала, потому ли, что Ришелье находил их преувеличенными и неверными, или же сами по себе они коробили его своей безвкусицей. «Невмоготу терпеть славословие», - писал он. Когда кто-либо на публичных церемониях в своей торжественной речи допускал чрезмерно цветистые выражения в его адрес, чувствовалось, что Ришелье нервничал, с трудом слушая оратора, и чаще всего заранее, «как я видел много раз»,- добавляет Ракони, посылал от себя «категорический приказ воздержаться от восхвалений».