Ночь была беззвездной и холодной. Сквозь толстые решетки протягивал руки ветер, замиравший внутри от сырости и безысходной тоски. Тибальт лежал на каменном ложе тюрьмы, заложив руки за голову, и слушал шуршание крыс. Раненная рука привлекала внимание тварей, но это заботило мало. Главное, это были звуки той жизни, которая уходила. Вчера приходил священник, поставивший в ней привычное "конец и Богу слава". Он не пытался ни в чем убедить, не передал ни полслова от дяди, тетушки... или Джульетты. И даже сознание правоты и гордого мученичества не рассеивало сгустившееся чувство абсолютного одиночества, заполнявшее легкие вместо страха.

Ромео был мертв. Меркуцио ранен. Тибальт тоже был ранен. А завтра он будет мертв. Красивое рондо. Такое же красивое, как то, последнее движение клинка, потонувшего в такой неожиданно яркой крови. Выпад гибко выгнувшей спину дьявольски черной кошки.

Не странно, что рыжий паяц и рифмоплет избежал той же участи: делить с крысами последнюю, каменную постель. Не зря его мать когда-то делила с Герцогом грудь кормилицы. Не странно, что дядя не сделал попытки изменить давно обещанный Эскалом Веронским приговор. Ему нужен был брак дочери с другим герцогским родственником, а "мальчишество племянника" и заступничество за него могло стоить ему этой выгодной сделки. Не странно было, что тетя не посмела ослушаться мужа: возможно, Тибальт еще увидит ее напутственный взгляд, прежде чем ему наденут мешок. Странно было, что он был еще жив после слов кузины "Я тебя ненавижу! Лучше бы ты убил меня! Лучше бы ты умер!"

Было холодно. Кровоточащей руке, затекшей спине и перестающему биться сердцу, в котором еще горела боль. Но в гулком молчании стен снова и снова звучал голос Джульетты. Эта маленькая домашняя пташка, жизнерадостная, добрая и наивная, не познавшая зла, за два неполных дня научилась у Монтекки ненавидеть. И ее ненависть смертоносней завтрашней веревки.

Она одна знала, почему он убил. Почему вырвал жизнь у врага, отдавая свою. Глупое, не знавшее мужской похоти и коварства дитя, не умеющее различить страсть от любви, не понимающее последствий. Он лишил ее желанной игрушки, не дав доиграть. Лишил ослепившего манящего новизной и тайной огня. Спас от того, что должно было ее погубить, от того, что отняло бы у нее все: честь, любовь, семью и, в итоге, и жизнь, ибо она не сумела бы жить в нищете и позоре, когда прозрела бы. Она одна знала. Но не понимала. Не пришло еще время понять.

- Ты сегодня такой красивый... Только ресничка на щеке. Да. У самого глаза. Дай, сниму...

Вспомнит ли она потом этот свой прощальный жест, выдавший ее? Дрожащие от волнения пальчики на мертвернно бледной коже лица... Была ли там ресница? Хотела ли Джульетта отвлечь его ревнивое внимание или это был жест той ласки мучителю, которую может позволить себе человек в последний миг несвободы? Но он помнит эту влажную прохладную дрожь. И хочет помнить только ее, а не ненависть любимой.

Знала ли она, что любима? Теперь узнает. Ей передадут его медальон. Если только мудрая мать не перехватит слугу. Сумеет ли понять? Наверное, решит, что он убил Ромео из ревности. И разве это не так? Разве там, тогда, на площади было внутри что-то светлое и жертвенное? Разве мысли о чести не потонули в буре отчаянья о том, что Джульетта любит другого... что Джульетта жена другому, что этот другой - Монтекки?

Крыса, добравшись, наконец, до ноющей руки, больно вцепилась в грязные от крови тряпки. Тибальт вздрогнул, закусив стон, отбросил воняющую пометом тварь, сел. Пожалуй, было бы лучше, чтобы францисканец пришел с утра.

Открыть всем причину драки, получить свободу и жениться на обесчесченной. Она все равно его ненавидит. И будет так же больно, как теперь, только он будет жив, а она будет его, и ее дети будут его детьми. Живет же дядя, не считаясь ни мига с любовью жены. И его дочь смириться с любовью мужа так же, как с нелюбовью мужа смиряется нынешняя синьора Капулетти. А, может быть, Джульетта хоть немного в мать, и когда-нибудь простит, примет и ответит на одинокое чувство.

Приговоренный отпустил лихорадочно обхваченные колени, запрокинул голову, прижимаясь грубо остриженным затылком к плесени камня. Сотню раз приходило это искушение, расцвечивая темноту перед глазами сценами нереальной невозможной взаимности из далекого будущего, которое не наступит никогда, которые сменялись постыдной похотью, усиленно животной жаждой жить и продолжаться в потомках. И он физической болью, нервными движениями в ограниченном пространстве камеры и непоколебимым чувством долга побеждал, опустошенно распластываясь на ложе. Новая попытка разума убедить хозяина сохранить жизнь принесла, наконец, страх. Еще не ужас смерти, но трусливый обессиливающий трепет перед неизвестным.

Он думал, что не уснет. Надеялся вспомнить каждую крупицу радости, каждый оттенок смеха Джульетты. И помолиться. Но напряженные нервы лопнули естественным потоком одиноких слез лишенного любви, ненавидимого возлюбленной человека. Скрюченное тело вздрагивало от тихих задыхающихся рыданий с четверть часа, выпуская вместе с солью гной боли, ненависти, обиды и злости. А затем устало уснуло.

Джульетта пришла на казнь. Она увидела незнакомо отрешенное лицо с отвратительно рвано выстреженными прядями смоляных волос. И пожалела. Закричала, вырвалась из цепких пальцев няньки и кинулась к нему, не желая становиться причиной его смерти, и повторяя "Тибальт! Прости меня". Ее не пускали. А она вдруг вспомнила о Герцоге и попыталась воззвать к нему. Ее же сватали за его родственника. А у него в голове все стоял этот плачущий голос "Прости, прости, прости..."

"Проснись! Эй, проснись! От смерти не денешься никуда! Проснись!" - голос тюремщика был высок и простужен. Тибальт открыл глаза. Его бил озноб.
"Баланда тебе не положена. Что зря продукты переводить. Собирайся." - Второй тюремщик подождал, пока молодой Капулетти встанет и заведет за спину руки, чтобы связать их, и, не дождавшись, напомнил, что следовало делать.

В коридоре было еще холоднее, чем в камере. Полуподвал. Его оставили там на несколько минут, закрыть засовы, взять факелы. Один из тюремщиков вернулся быстрее и тихо сообщил:
"На выходе ждет человек. Больше минуты-двух не дам. Пока поправляю колесо у дрог. Тетя твоя святая женщина. Иначе бы не позволил". Сердце Тибальта сжалось и ожило воспоминанием сна, где любимая его пожалела.

Улица встретила теплом еще не успевшего раскалить землю солнца. День обещал быть жарче предыдущего. Но думать об этом было странно. Шептавший юноше о пришедшем к нему тюремщик грубовато помог ему влезть в деревянную клетку повозки, закрыл вход и отошел к колесу, пока второй для чего-то скрылся внутри. К повозке подошла какая-то нищая женщина, и Тибальт на мгновение поверил, что это Джульетта. Но грубый мужской голос под странной для грядущей жары накидкой принадлежал его слуге.
- Синьора оплакивает Вас, господин. Приказала напомнить о Господе и передать благословение. Синьор не допустил ей свидание. А сам синьор граф мрачен, но по всему видно, страдает за вас много.
О кузине посланец, лучше прочих знавший о любви своего господина, промолчал, и Тибальт подавшись вперед выдохнул сам:
- А Джульетта? Что Джульетта? -
Полсекунды длилось молчание. И Тибальт нервно и требовательно воскликнул, прижимаясь лбом к решетке и привлекая внимание стражи
- Ну же!?

В голове в это время промелькнула страшная мысль, что любимая, лишившись Ромео, и не желая нового брака, порешила себя. Пусть лучше ненависть, глухая и вечная.

- Рыдает у себя. Безутешна... и капризна.
- О... нем?..
- Синьор...
Тибальт застонал глухо и отчаянно. Но на этот раз не столько от мучительной ревности, сколько от горя, что заставил ее страдать. А теперь ее отдадут Парису. Лощеному мартовскому котяре, похотливому и самовлюбленному. Если только Герцог не побрезгует семьей преступника. А если побрезгует будет другой... или не будет никого... Будет монастырь... Впрочем, дядя скорее всего сосватает за кого-то из клана... Сержио, Марио, Джоржио... никто не снискал ее расположения до сих пор, не обретет его и теперь. И, если и раньше Тибальт не знал, как сделать любимую счастливой, то сейчас он усомнился в том, что ее ненависть к нему незаслуженна. Может быть, действительно, стоило позволить ей ее глупое детское счастье, может быть стоило напороться на нож Монтекки или Делла Скала, если так невыносима была боль, может быть она действительно считала, что ее жизнь теперь равносильна тому, что он, Тибальт, убил ее?

Юноша зажмурился, сжимая сведенные сзади руки. Слуга попытался утешить:
- Кто ж их баб разберет... а у синьорины, как не по её, вечные истерики, сами знаете...
Но Тибальт не слушал, тяжело дыша от волнения, и, безумно глядя в глаза верного Сильвио, приказал:
- Скажи ей... что мне жаль... Слышишь? Что мне жаль...
"Что если бы я знал, что сделать, для твоего счастья, я бы вытерпел даже Ромео..."
- Кыш, отсюда, отродье рода человеческого! - Время истекло, и тюремщик вернулся отогнать нищенку.
Та не выдержала, вцепилась в дроги, как настоящая женщина, заплакала сиплым простуженным голосом торговки:
- Господи, синьор... синьор... да что же это... да как же мы без Вас? И синьорина страдать будет... по вас будет...
- Я не хочу, чтоб она страдала! - Прошипел Капулетти, и, отстраняясь, добавил тихо, - Ступай, Сильвио. Скажи что-нибудь тете... что люблю ее, благодарен... что там положено... Иди уже...

Виселица показалась нереальной. Джульетты он все равно не увидел. Только далекие фигуры, неестественно выпрямленные фигуры четы Капулетти. И полные ненависти лица Монтекки. Но сейчас внутри была оглушенность и пустота. Только в самый последний миг в легких кончился воздух, и безумно захотелось жить.
А последним именем было имя Божие.