Она сидела за кухонным столом, держа в обеих руках по телефону. Мягкая от возраста кожа ладоней едва касалась обтекаемых продолговатых предметов в них. Пальцы были расслаблены. Рассеянный взгляд перед собой. Серебрянный, обтянутый тугим кожаным чехлом на молнии. И черный, помятый жизнью, с царапинами и сколами. Молчат. А уши напряженно прислушиваются к тишине за спиной. Там, за открытой дверью, коридор. И еще две совершенно пустые комнаты.

Телефоны в руках. Но кажется, что знакомая трель подмосковных вечеров тонко зовет из-за стенки. Взгляд делается осмысленным. Руки сжимают обе трубки, и, спустя несколько секунд, когда женщина осознала, что там, за стенкой, звонить просто нечему, расслабляются снова.

Очень медленно тянется время. Его капли словно растянутая горькая еловая смола. Типкая. Терпкая.

Волосы женщины изящными волнистыми серебряно-черными мазками, словно кисть обмакнули сразу в две краски, обнимают виски. И вздрагивают вместе с хозяйкой, когда ей снова мерещется закомый позывной сына.

А его сотовый - вот он. Траурным саркофажиком покоится на ладони. Все как-то слишком просто. Неожиданно. Как-то буднично. Все, если случается, то где-то там. Далеко. В телевизоре. Но только не здесь. Не с соседями. Не с ним, не с сыном. Надо, наверное, плакать. Делать что-то. Бежать куда-то. Но, кроме вопроса "как же так?" и недоумения "не может быть, Вы ошиблись" ничего нет. Нет ощущения горя. Утраты. Потери.

Были какие-то люди. Она подписала какие-то бумаги - да, телефон сына. Сочувственные взгляды. Обещания денег... Какие деньги? Зачем?...

Пальцы правой судорожно стискивают холодный темный корпус. Он начинает привелтиво подмигивать, и женщина отставляет руку подальше, слеповато морщась и пытаясь рассмотреть надпись на экране. И вдруг левая рука ощущает слабую вибрацию. А через мгновение прелюдия знакомой песни нетерпеливо ждет вступления голоса Надежды Кадышевой. И на затянутом пленкой чехла экране проступает фотография - женщина плохо видит, но знает, чья. Сына. Ну вот. Вот. Она же говорила - ошиблись.

И вот уже в трубку пожилой взволнванный голос кричит "Ало! Ало!?". Рука дрожит, сильнее прижимая аппарат к уху. Молчание. Она откладывает черную трубку и большим пальцем сосредоточенно тычет в свой зачехленный мобильник.
Трубка снова у уха. И женщина подпрыгивает на стуле, вздрагивая, когда слышит собственный голос, слегка искаженный техникой. Эту колыбельную она напевала сыну, когда он был маленьким. И однажды спела на его дне рождения лет 5 назад. А он записал.

Пальцы сами нажимают отбой. И вот уже обе ладони ласково гладят поцарапанный черный пластик. Или металл. Кто их разберет. "Васенька. Сынок... Как же так?" И мир становится невыносимо пуст. Острое чувство одиночества.

И она снова ловит себя на том, что напряженно ждет... что где-то в соседней комнате голос Кадышевой позовет ее поговорить с сыном.


12/3/9