Ниже почти весь текст. Офтопиковая окраска - мояТо, что я не любил, мне стало понятно, когда, переступив порог храма, я услышал о Том, Кто не мог не любить даже тогда, когда Его распинали на Кресте. Я не один такой. Вот уже две тысячи лет это повторяется с каждым из нас: Он не мог не любить, а я не могу полюбить. Иными словами, мне очень трудно ступить на узкий путь осознанной, разумной любви, где мысль предваряет поступок, а источником мысли является любовь. Мне кажется дерзкой и неудобной мысль, которую принесло в мир христианство: любить нужно научиться. Об этом знал ещё Сократ и множество философов, которых можно смело назвать «христианами до Христа». Но это знание просто осталось монументом несостоявшейся любви. Это знаем и мы, современники, но не понимаем простой истины:
просите, и дано будет вам (Мф. 7, 7),
читать дальшеведь дано будет не только знание, но и сила, воплощающая его в жизнь. Поэтому «спеть песню» о любви мне не удастся, но попробую сделать ремикс, используя жизненный опыт тех людей, которые действительно любили и раскрыли всю красоту человека в любви — этом постоянном чувстве присутствия кого-то другого в каждом обстоятельстве нашей жизни. Ведь любовь — это творчество, а если точнее, сотворчество, преобразующее каждое мгновение нашей жизни; это творение «из ничего», причём венец этого сотворчества — человек.
Так может ли человек не любить, если сама его природа — это любовь? Ведь Бог, Который сотворил человека по образу Своему и по подобию, есть любовь (1 Ин. 4, 16). Но люди часто то ли по недоразумению, то ли по малограмотности путают понятие и его определение, и получается — «любовь есть Бог». Боюсь предположить, но, по-моему, в этой маленькой на первый взгляд ошибке заключается целое мироощущение, утилитарное, требовательное и требующее, но не отдающее. Но ведь требует человек тогда, когда просить не умеет, а если ещё глубже взглянуть — когда не хочет признаться сам перед собой, что он нищ и ему просто нечем поделиться. Именно об этой нищете говорил Господь: Блаженны нищие духом… (Мф. 5, 3). Именно эту нищету духа поставил Господь главным условием счастья человека — потребность в другом человеке, потребность просить.
«Ближний мой — спасение моё», — любил говорить Серафим Саровский. Эту, казалось бы, простую мысль мне пришлось осмыслить после смерти моей любимой бабушки. Её можно смело назвать мученицей ХХ века благодаря дедушке, который пил и бил её почти всю жизнь. Она могла со спокойной душой и по всей справедливости бросить его, но сделала это только переступив порог смерти, и то ненадолго. Вскоре умер и дедушка, но не из-за болезни, а от тоски по ней. Казалось бы, обычная ситуация. Если бы не одно «но». Она за всё тихонько благодарила Бога. Под покровом её смирения свершалось чудо любви. Ведь всё по-настоящему чудесное всегда кажется обычным, потому что Божии чудеса смиренны. И главное чудо на земле — это смирение, которое, по слову Иоанна Лествичника, является последней ступенькой, предваряющей вход в Божественный чертог любви.
Я понял загадку бабушкиной жизни, прочитав воспоминания митрополита Антония (Блума). Он рассказывал о молитве, которую увидел над нарами в Освенциме, приблизительно следующего содержания: «Господи, если мы будем иметь дерзновение предстать пред Тобой, то мы не войдём в твои чертоги без наших мучителей, чьими руками зиждилось наше спасение». Возможно, так же молится моя бабушка за дедушку. И ни о справедливости, ни о правосудии здесь и речи быть не может. В этой молитве-жизни чувствуется присутствие иного мира, который человеку даже в рамки общечеловеческой морали вместить очень трудно, мира любви, о котором человечество до Христа только догадывалось. Поэтому думаю, что каждый из нас, окажись он на месте диавола, описанного в одной из притч «Древнего патерика» **(в притче диавол упрекает Бога, что Тот несправедливо судит людей. Господь же отвечает, что Его суд — не справедливость, а милосердие.), с американским чувством собственного достоинства и правоты заявил бы Богу: «Господи, будь справедлив к людям». «Но ведь справедливость бесчеловечна», — сказала Аглая князю Мышкину в романе Достоевского «Идиот». Может быть, поэтому святые отцы говорили, что перед тем как стать Богом, нужно стать сначала человеком. «Если ваша правда, — писал в своём дневнике священник Александр Ельчанинов, — разрушает ваш внутренний мир, откажитесь от неё». И это самая трудная для человека жертва любви — отказаться от своей собственной правды друг о друге, о мире, о Боге. Жертва Богу дух сокрушен (Пс. 50, 19), т.е. смирение, которое, согласно святым отцам, является совокупностью всех добродетелей.
Моя бабушка стала для меня первой иконой Христа, единственного в мире Человека в полном смысле этого слова. Благодаря ей перед тем, как сказать кому-то: «Я тебя люблю», я вынужден буду подумать: «А смогу ли я вырастить эту любовь? Смогу ли я понести немощи и недостатки того человека, к которому обращено моё сердце?» Уже упоминавшийся митрополит Антоний говорил, что мы должны до конца доверять тем людям, которых любим, понимая при этом, что они могут предать нас. Так, как Бог верит в человека до конца, зная при этом, что мы обязательно предадим Его. И самое главное: «Полюбить легко; намного сложнее сохранить любовь» (свт. Григорий Богослов). А мы часто ждём «светлого будущего», убегая при этом от настоящего, тоскливо вопия: «Время б наступило, чтоб любовь царила» (А. Рембо). И не замечаем, что оно уже наступило: оно уже дано нам, чтобы сохранить то, что имеем.
Как-то, обсуждая эту тему, моя мама мне призналась: «Знаешь, у меня в жизни было два пути. Один путь заключался в достижении карьеры. Но в этом случае мне пришлось бы пожертвовать самым дорогим для меня — моей семьей. И твоим отцом, которого я бы, зная свой характер, загрызла за то, что он не смог достигнуть того, чего достигла я. И это, честно говоря, более соответствовало моим устремлениям. Я выбрала другой путь — путь семейного счастья, и теперь меня грызут окружающие за то, что я не достигла того, чего могла бы. Люди не понимают или не хотят понимать самого главного: я счастливый человек, потому что мы с отцом сохранили семью. И мы до сих пор нужны друг другу, и не для карьеры, и не для интерьера».
Есть такая мудрость: «Тот, кто говорит: „Моё — это мне, и твоё — тоже мне!“, — дурной человек, а тот, кто говорит: „Моё — это моё, и твоё — это твоё“, — обыкновенный человек. Но благочестивый человек говорит: „Твоё — это твоё, и моё — это тоже твоё“». Заметьте, отношения между людьми чаще всего разваливаются именно тогда, когда неукоснительно соблюдается безупречный закон справедливых упреков: «Моё — это моё, а твоё — это твоё».
В еврейской агадической традиции этот закон называется «содомским правилом», потому что Содом — это, оказывается, не только средоточие всякого разложения, но также и место, где законы справедливости соблюдались с неукоснительной жестокостью. Именно здесь потребительские отношения друг ко другу освящались в сознании человека с лёгкой руки слепой Фемиды. Именно здесь прячется зародыш страсти. И человек предчувствовал это. Поэтому даже в культуре древних евреев, на почве которой выросло христианство, исключительное следование своим интересам вопреки интересам других осуждалось как содомское правило. Так же, как принесение реальных человеческих чувств в жертву формальной справедливости. Ведь это, согласитесь, воистину содомское сладострастие, только по отношению к себе. Главная же заповедь, данная Христом как лекарство от самолюбия, звучит так: Возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф. 22, 39).
Но когда ближний стоит слишком близко, тогда у нас и возникает претензия на должность божества (к сожалению, часто вакантную). Св. Иоанн Златоуст говорит в толковании на Книгу Бытия, что грехопадение произошло потому, что Ева стала ближе сердцу Адама, чем Господь. Сознавая это, Ева ещё более усугубляла его чувство. Ева почувствовала себя (не без помощи Адама) то ли Венерой Милосской, то ли Клаудией Шиффер, и в сердце человека появилась тень, в которой он пожелал спрятаться от доверия Создателя. В результате в жизни человека возникло много трагически нового: зависть, ненависть, страсть. «Ненавижу твою веру… — кричит одна из героинь К. Льюиса, потерявшая сына, — Ненавижу твоего Бога… Я его презираю. Я верю в Бога любви». Лишь подчеркну: в удобного Бога, в удобных людей с комфортной лестью на устах. А ведь это крик оскорблённого самолюбия в каждом из нас. Это разочарование в том, что мир, человек, Бог намного сложнее того понятийного манекена, которого мы сконструировали в собственных мозгах. В Боге же мы видим человека таким, каков он есть, единственным, неповторимым и непостижимым, как Сам Господь.
Где нет Бога, там нет искреннего благоговения пред человеком, зато присутствует cверхъестественное желание обладать — страсть. По слову Исаака Сирина, страсть — это вечная несытость. Где нет Бога, там нет полноценного диалога с другим человеком, а есть лишь монолог, сверхъестественная любовь к себе. «Когда естественное кажется божественным, бес поджидает за углом» (К. Льюис).
Адама и Еву он поджидал под сенью древа познания добра и зла, как и до сих пор поджидает каждого из нас под сенью благовидных предлогов и ложных понятий о мире. Причём с одной и той же целью: «Двоим, разумею жену и мужа, надлежало составлять одно, как сказано: будета два в плоть едину (Быт. 2, 24). А это вызывалось желанием общаться, которое и соединяло оба пола друг с другом. Диавол, истребив эту взаимную склонность и давши ей иное направление, таким образом разделил между собою полы и, вопреки закону Божию, из одного целого сделал две части. <...> Вот первая брань. Опять, каждая из этих двух частей стала враждовать как сама с собою, так и друг против друга <...>. <...> Видишь ли вторую и третью брань, четвёртую и пятую?» (Иоанн Златоуст). Мы разрушили единство друг с другом, а это по законам духовной арифметики прямо пропорционально расколу единства с Богом. То есть наша разобщённость с ближним равна разобщённости с Богом. По законам же духовной геометрии, выведенным блаженным Августином, чем дальше каждый из нас от центра круга, от Бога, тем дальше мы друг от друга, как отдаляющиеся радиусы. А по законам духовной физики центром гравитации тогда становится наше «я».
В одном из патериков рассказывается, как бесы, приняв вид мирян, пришли к пустыннику и слёзно просили быть у них епископом, указывая при этом на великую пользу ближним и на христианскую любовь к ближним. Старец, не помолившись, сразу же согласился, а по дороге эти «миряне» чуть было не сбросили его с обрыва по попущению Божию. Приняв со смирением это вразумление Божие, старец понял, что не любовь, а самолюбие заставили его бросить пустыню и уйти в паломничество на поклонение к идолу своего величества в шумные и щедрые на похвалу города. Ведь идол, по слову св. Макария Великого, — это то, о чём человек думает всегда, чему постоянно воскуряет фимиам своих чувств. Такое внутреннее устроение человека и является плодотворным грунтом для страстей, которые плодоносят страданием.
Можно сказать, что страдание — это искажённое желание быть любимым. А сродное ему этимологически слово «страсть» таит в себе желание сказать: «Я люблю». Св. Исаак Сирин по этому поводу замечает, что всё, что выходит за рамки спасительного смирения, искажает природу человека («страсть — это искажённая добродетель», если дословно), даже любовь, которая в этом случае становится богом. «Когда же, спросишь, мы любим против воли Божией? -вопрошает Иоанн Златоуст в толковании на послания апостола Павла. И отвечает: — Всякий раз, как не обращаем внимания на Христа, томимого голодом, а детям, друзьям, родным даём более, чем сколько им нужно. <...> Каждый из нас, если испытает совесть свою, найдёт, что это бывает у него во многих случаях. Не таков был блаженный Павел, который умел любить, и любить как должно и как приличествовало, и который, превосходя всех в любви, не переступал её границ».
К. Льюис в «Расторжении брака» замечательно раскрыл эту мысль. Он описывает мать, которая, попав в рай, сразу же заявляет о праве видеть своего ребёнка. Ей мягко намекают, что здесь нет никакого права, здесь можно просто попросить. Она же всё равно настаивает на том, чтобы ребенок был с ней, даже если придётся вернуться с ним в ад! Тогда ангел объясняет ей: «Люди не могут долго давать друг другу счастье. <...> Он (Бог) хотел, чтобы твоя животная, инстинктивная любовь преобразилась, и ты полюбила Майкла, как Он его любит. Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога. <...> Твой инстинкт стал неуправляем, превратился в манию. <...> Оставалось одно: операция. И Бог отрезал тебя от Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине проклюнется новый, другой вид любви».
Думаю, не стоит после этого родителям обвинять своих детей в чёрствости и эгоизме. Они просто честно и непринуждённо, как налоговый инспектор, который не берёт взяток у совести, раскрывают фальшь нашей любви.
И только тогда, когда мы преодолеем в себе самолюбие, мы сможем полюбить другого человека. Когда сможем понять всё лукавство самоудовлетворения, тогда почувствуем, что нужны другим людям. Только почувствовав свою немощь, мы ощутим потребность в ком-то другом. Только сумев правильно полюбить себя, мы сможем полюбить другого как самого себя, но не свои страсти в других. «Страсть — насмешливое, лукавое божество <...>. Она любит подшутить над нами. Когда наконец мы можем ей предаться, она уходит от обоих или от одного из нас» (К. Льюис). Прибавлю только, что, убегая, она оставляет за собой следы ненависти и страданий.
Понятно, что причиной наших страданий являемся мы сами. Они проявляются, как химическая реакция, которая отделяет элементы эгоизма от элементов любви. Страдания блокируют, как иммунитет в организме, хорошо отработанную человеком методику расщепления личности страстями. Сам жизненный опыт подсказывает нам, что мы не можем кого-то или что-то не любить, и относительно того, куда направлен наш вектор любви, мы можем сказать, кто или что является нашим богом, нашим идеалом, образом и подобием.
Страсть — это диктат по отношению к объекту (жертве). Любовь — это покорность и благоговение перед Богом в ближнем. И как мы вслушиваемся в ближнего, так и Бог вслушивается в наши молитвы. Вспомните преподобного Серафима, и вы почувствуете чудо и радость покорности в любви. Он каждого, кто бы и с чем ни приходил, начиная с последнего проходимца и заканчивая архиереями, усаживал на пенечек, как на царский престол, а сам становился перед Богочеловеком на колени.